«Первый», западный, Рим преимущественно воплощал светскую власть и власть императора для различных русских правителей и их подданных, тогда как «второй», восточный Рим, будучи преемником светской власти западного, в то же время мог выступать как символ религиозного благочестия. Константинополь, таким образом, снабдил Россию альтернативной моделью Рима, делавшей упор на чудеса веры: все-таки именно здесь, на Востоке, изуродованное тело Климента воскресил вдохновленный Богом миссионер. Многие поколения русских претендовали на имперское наследие Рима, и в то же время опирались на религиозный статус Византии, утверждая временами, как в случае доктрины Третьего Рима, свою уникальную способность объединить опыт и превзойти обоих предшественников. В процессе они сконструировали сложный миф о русском — или, как позже назовет его Марина Цветаева, скифском — Риме. Русская табличка в Сан-Клименте воплощает эту замысловатую схему: она заявляет о русском вкладе в римскую историю, позволяя России приобщиться к римской культуре и императорской власти и в то же время парадоксально подчеркивая русскую духовность. И именно этот процесс — процесс идентификации с Римом, его отвержения, состязания с ним и грез о нем — описали и воплотили русские модернисты, посвятившие ему часть своего творчества. В этом первом объемном исследовании произведений русских модернистов, писавших о древнем Риме, я анализирую так или иначе связанные с Римом тексты шести авторов: Дмитрия Мережковского, Валерия Брюсова, Вячеслава Иванова, Михаила Кузмина и Михаила Булгакова. Такой выбор авторов обусловлен намерением охватить разные жанры — роман, эссе, лирику и пьесы, — а также рассмотреть длительный период времени от истоков символистского направления начала 1890-х годов к революциям начала ХХ века и до сталинских чисток 1930-х. Я пытаюсь таким образом продемонстрировать, что непреходящая власть Рима остается мощным символом для русских писателей модернистов, несмотря на разницу жанров и радикальные изменения исторических обстоятельств. Это не исследование, посвященное русским модернистам в Риме, их впечатлениям и воспоминаниям, хотя большинство авторов, о которых я говорю, посещали Рим, и я коснусь этого там, где это будет уместно в контексте моей аргументации. Мой анализ в большей степени сосредоточен на том, как эти авторы использовали Рим в качестве инструмента мифотворчества, рассуждая о современной им России и создавая на римской основе идею русской национальной идентичности не собственно предреволюционную или советскую, но плавно охватывающую оба периода. Используя многогранность символизма и связанную с Римом риторику, русские авторы-модернисты пытались интегрировать национальную историю России в архетипический западный нарратив и в то же время утвердить значимость роли восточного партнера, которым часто пренебрегают, в римской модели. Следуя концепции Фридриха Ницше, Владимир Соловьев и другие важные мыслители и авторы периода русского модернизма в своих работах, связанных с Римом, изображали будущее России через слияние с римским прошлым, трансформируя историю в вечный миф в новом символичном литературном пространстве России. Русский художник считал себя центральной фигурой этого мифотворческого процесса, способной преодолеть временной (прошлое — настоящее) и пространственный (Восток — Запад) разрыв для создания своего собственного текстуально единого и вечного Третьего Рима. Перед тем как перейти к дальнейшему анализу, важно вернуться к истокам этих произведений, сперва к западным и русским идеям о Риме, которые их питали, также к предшествующим русским отсылкам к Риму, включая миф о Третьем Риме, а затем обрисовать картину fin-de-siècle в Европе и России, которая вдохновляла этих авторов.

Книга Йосси Гольдмана повествует об истории международного студенческого движения «Гилель» на просторах бывшего СССР. «Я родился в Тель-Авиве, но после бар-мицвы переехал вместе с семьей в США. Мое мировоззрение, как и мировоззрение многих моих сверстников, сформировал холокост. Мой отец был одним из пятнадцати детей почтенной семьи из Венгрии, его же отец был известным судьей раввинистического суда и одним из глав общины. В 1937 году отца призвали в венгерскую армию, где он подвергся таким жестоким антисемитским нападкам, что дезертировал и на первом подвернувшемся судне отплыл в Палестину. Именно это стечение обстоятельств его и спасло. Из всей его семьи холокост пережили только две сестры: одна еще до войны уехала из Европы — последовала за возлюбленным в Мексику, а еще одна уцелела в Освенциме; все остальные погибли. В Палестине отец встретил мою маму Белу, вскоре они поженились и вырастили троих детей: Энди, Рейчел и меня. Не помню, чтобы дома у нас говорили о холокосте. О том же рассказывают и мои сверстники, взрослевшие в то время в домах родителей из Европы. О трагедии, унесшей жизни стольких родственников, речь заходила редко. Люди будто бы стыдились того, что уцелели. Но хотя разговоров и не велось, тема, видимо, витала в воздухе — первые мои воспоминания о ней относятся к раннему детству, когда я с азартом собирал марки. Мне подарили немецкие марки с портретами Адольфа Гитлера. Помню, с каким удовольствием я их сжег. Мне тогда было пять-шесть лет — видимо, рассказы о холокосте уже тогда произвели на меня сильное впечатление. «Пусть не повторится» навсегда стало моим девизом». Рабби Йосси Гольдман Перевод с английского Александры Глебовской

Эта книга — работа реставратора, попытка извлечь из небытия еврейскую литературу и культуру советского периода, дабы рассказать историю, давно уже заслоненную телеологией «надежды, обращенной в прах». Извлечение из небытия не сводится к посещению архивов, которые оставались закрытыми до распада СССР в 1991 году. Оно прежде всего предполагает прочтение.Читая, мы помещаем И. Бабеля, Д. Бергельсона, О. Э. Мандельштама, П. Маркиша, Л. Квитко, Дер Нистера, С. Г. Гехта, И. Кипниса, И. Е. Эренбурга, Э. Казакевича, В. С. Гроссмана, С. Липкина, И. Л. Сельвинского, Ф. Горенштейна, Ш. Горшман, Д. Калиновскую, Д. И. Рубину, А. М. Мелихова, И. В. Лесовую и других авторов в одну литературную вселенную, в которой канвой для творчества служат модернизм и социалистический реализм, революция и катастрофа, а также традиционные еврейские тексты, в том числе — Ветхий Завет, литургия и классические раввинистические труды. Ориентированные на традицию евреи находились внутри парадигмы, где событиям реальности всегда находился библейский эквивалент, где всё происходящее было связано с «континуумом священной еврейской истории». Еще до революций 1917 года, вне идеологической привязки к социализму, авторы, писавшие на идише, призывали своих читателей к тому, чтобы отказаться от библейской призмы, предлагая взамен условности литературного реализма с его упором на «здесь и сейчас» и на бытописание. Позднее, в 1930-е годы, официальная советская доктрина культуры заявила, что роль искусства прежде всего заключается в прокладывании пути в будущее и подчинении настоящего и прошлого конечной цели. Тем не менее, присущая евреям историографическая привычка рассматривать настоящее сквозь призму прошлого никуда не делась. Советская эпоха, с ее акцентом на строительстве и мобилизации, спровоцировала переосмысление еврейской темпоральности с ее взглядом вспять. На допросе Бергельсон говорило силе библейской образности, особенно — образа разрушения Храма, о котором скорбят в день Девятого ава. В текстах Мандельштама прослеживается хоть и светская, но явственно еврейская темпоральность. Рассуждения о раздробленной хронологии его эпохи, неприятие еврейского прошлого, а потом тяга к нему, отказ от духа современности вводят его в ту же орбиту мысли, в которой работали авторы, знакомые с классической литературой на идише и, в силу религиозного воспитания, способные воспринимать разрушения, выпавшие на их собственный век, в свете древней еврейской истории. Мандельштам, творивший в раннесоветский период, рассматривал момент своего бытия как период после катастрофы. И ангел истории Беньямина, и век-волкодав, век-зверь Мандельштама обращены вспять, только век Мандельштама, подобно раненому зверю, оглядывается "на следы своих же лап".

Эта книга посвящена особенным, даже странным историческим персонажам: представителям российского рабочего класса, которые не получили образования или имели начальное образование, но писали стихи, прозу и другие художественные тексты (говоря точнее, круг моего внимания ограничен теми авторами, которые отвечают следующим критериям: начали писать до 1917 года; занимались наемным трудом, обычно фабрично-заводским; их сочинения пробились в печать, хотя многое осталось неопубликованным; проживали, в основном, на территории российской части империи ). Эти рабочие не просто оставили несколько случайных поэтических или прозаических строчек. Они писали с упорством и самоотдачей, которые позволяют назвать их писателями. И они писали не ради того, чтобы творить «искусство», но ради того, чтобы громко заявить о своем отношении к миру — высказаться о жизни, которая их окружала, об обычных и необычных событиях, о смысле существования и о себе самих. Их мир — Россия эпохи заката царского режима и становления советской власти и более широкий мир современной им Европы (какой она виделась с самой нестабильной границы) — и сам находился в состоянии сильнейшего брожения и изменений. Рассматриваемый период охватывает примерно 1910–1925 годы, он начинается с неустойчивого затишья, наступившего после революционного подъема 1905–1907 годов, за которым последовал ряд политических реформ, продолжается Первой мировой войной и революцией, за которыми последовал кровавый гражданский конфликт, и завершается первыми социалистическими экспериментами и опытами строительства. В водовороте этих лет немногое казалось ясным и определенным, зато многое — возможным. Люди, о которых пойдет речь, находились в особых отношениях со своей эпохой. Как рабочие писатели, точнее даже, как пролетарские интеллектуалы — комбинация, в которой присутствуют беспокойство и могущество, связываемые обычно с лиминальными социальными идентичностями, — существовали на пересечении границ, имеющих важное социокультурное значение. Эти люди обживали, оспаривали и даже нарушали лабильные социальнокультурные границы между классами и категориями: между физическим и умственным трудом, между производством вещей и производством идей, между производителями и потребителями культуры. Такая позиция давала им определенные преимущества — порой им удавалось, как никому, нащупать важные социальные процессы и болевые точки эпохи. Не менее важно и то, что, в отличие от большинства представителей российских низших классов, они обладали способностью и готовностью выражать свои чувства и мысли на бумаге и оставили нам богатейший материал, который задокументировал их усилия понять мир и самих себя в нем. Конечно, они не подходили к решению этих вопросов с позиций tabula rasa. На их образ мыслей влияла не только их повседневная жизнь, но и тот культурный багаж, которым они располагали (почерпнув его из старых преданий, современной литературы, массовой печати и разговоров) и который снабжал их необходимыми символами, системой образов, набором идей и способом восприятия. В сложном диалоге с современной им культурой и собственным социальным бытием эти люди выработали самобытный и сложный взгляд на общество и развитие личности.

Оружие, тактика и обучение Тактическая доктрина России была сформирована исходя из состояния людских и материальных ресурсов страны в XVIII и начале XIX веков. Людские ресурсы считались важнее материальных, а военное искусство и «сила духа» — важнее умозри тельной или научной тактической системы. Основной наступательной тактикой являлась массовая штыковая атака сомкнутым строем, под прикрытием артиллерии, и ударная атака кавалерии; основными боевыми добродетелями, обеспечивающими штыковую и кавалерийскую атаки, считались доблесть, слепое послушание и стойкость. Господствовало мнение, что ружейный огонь подрывает храбрость солдат. Такова в очень общих чертах тактическая доктрина России вплоть до середины XIX века и даже позже. Она мало чем отличалась от тактических доктрин других значимых в военном отношении европейских стран, однако хорошо сочеталась с менталитетом не особо надежного солдата-крестьянина, бюджетными ограничениями, остаточным принципом в приложении к закупкам оружия, отсталостью в системах вооружений и невниманием к обслуживанию и ремонту оружия. Для нашего исследования важнее, что в докрымскую эпоху недооценка эффекта стрелкового огня оставалась характерной для русской военной мысли. Часто цитировался афоризм А. В. Суворова: «Пуля — дура, а штык — молодец». Барон Н. В. Медем и полковник Ф. Ф. Горемыкин, профессор тактики Санкт-Петербургской военной академии, утверждали, что мушкетный огонь неэффективен с расстояний более 150 ярдов, что одного огня из стрелкового оружия для преодоления противника недостаточно и что сокрушить его можно только штыковой атакой. Массированный стрелковый огонь отнюдь не отодвигал «холодную сталь» на вторые роли и требовал еще большего укрепления «силы духа». Генерал Н. Н. Муравьев полагал, что казнозарядные мушкеты, потворствуя предполагаемой склонности солдата стрелять как можно больше, сделают совершенно противное тому, что надобно (ибо и ныне уже пехота наша без меры и надобности стреляет), что привычку сию надобно бы извести в войсках, а не усиливать оружием, дающим способ к сему; что у нас с сим ружьем войска перестанут драться, а не достанет никогда патронов [Муравьев-Карский]. Этот и подобные аргументы, выдвигавшиеся в Николаевскую эпоху, ни в коем случае не следует считать заблуждениями. Технология огнестрельного оружия в первой половине XIX века находилась в зачаточном состоянии. Стрелковое оружие было крайне ненадежным, особенно в боевых условиях. Дальность стрельбы русских гладкоствольных мушкетов не превышала 300 ярдов. По словам Федорова, при тех невысоких баллистических качествах, которые отличалось наше гладкоствольное оружие во время Крымской кампании, при его незначительной меткости, дальности и скорости стрельбы вполне естественно, что войска наши, воспитанные еще на заветах Суворова, не обращали серьезного внимания на стрельбу с дальних дистанций и смотрели на свое оружие как на «машину для приемов», придавая притом штыку первостепенное значение [Федоров]. Однако такие аргументы сохранялись даже в эпоху реформ, в обстановке быстрого совершенствования технологий огнеcтрельного оружия. Определенные особенности подготовки русской пехоты были прямым результатом доступности человеческих и материальных ресурсов и применяемых тактических принципов. Согласно Федорову, в то время, как на Западе <...> главное внимание было обращено <...> на одиночное образование солдата, <...> у нас войска преимущественно обучались действию в массах. <...> Вместе со введением в войска нарезного оружия в европейских армиях было обращено громадное внимание на одиночное образование солдата, на развитие его ловкости, подвижности, на действия в рассыпном строю и на применение к местности, между тем как в русской армии, воспитанной на заветах Суворова, предпочитавшей силу удара в штыки меткой стрельбе с дальних дистанций, не придавалось еще столько значения одиночному обучению солдата и возможно скорейшему введению нарезного оружия [Федоров]. При Николае I строевая подготовка пехоты состояла в основном из демонстрации ружейных приемов и парадов — Джон Шелдон Кёртисс назвал эту обстановку «русской парадоманией». Полевой подготовки практически не существовало, и солдатам приходилось практиковаться в стрельбе из ружей во время отдыха. Слабо развитое разделение труда в российском обществе в целом еще сильнее ограничивало время, отводимое на полевую и техническую подготовку. Армии приходилось выполнять много неквалифицированного труда, который в обществах с большим разделением труда мог быть передан гражданскому сектору. Полковая экономика, столь тщательно изученная Джоном Бушнеллом, отражала общество, из которого произошла. Согласно «Военному сборнику», каждый полк уделял непомерно много времени «экономическим» обязанностям — сельскому хозяйству, заготовке древесины и сена, строительству, — так что времени для овладения военно-техническими навыками солдатам не хватало. Одна из причин, по которым в российской тактической доктрине пуля была «дурой», заключалась в том, что ее наличие побуждало солдат расходовать боеприпасы. По мере повышения скорости стрельбы во второй половине XIX века эта проблема становилась все серьезнее. Боязнь пустой траты солдатами дорогостоящих боеприпасов сказывалась в докрымскую эпоху на всей организации подготовки и снабжения армии, а руководящими принципами стали экономия и строгая отчетность в снабжении. Это еще сильнее сузило и без того ограниченные тактические преимущества, которые давала стрельба. В Николаевскую эпоху пороха и свинца, выделяемых на человека для зарядов, хватало лишь на десять патронов с пулей и 60 холостых патронов. Артиллерийские подразделения, которые выдавали порох и свинец, несли ответственность перед казной за превышение сумм. По словам одного американского официального лица, от каждого солдата, которому выдают сорок патронов, требуют строгой отчетности, он несет за них личную ответственность и, если только не происходит настоящего столкновения с врагом, должен каждый вечер сдавать пустые гильзы оружейнику, который возвращает их ему утром перезаряженными, что непременно проверяет офицер. Стрелковая практика оставляла желать лучшего. Для учебных занятий вместо свинцовых пуль использовались глиняные, царапавшие стволы мушкетов. На тренировках и стрельбах пули применялись по несколько раз. (После Крымской войны выделять патроны для стрельбы стали более щедро: вместо трех патронов каждый солдат получал 50 для гладкоствольных ружей и 225 — для винтовок.) «Главная масса пехоты почти вовсе не умела стрелять, иначе как залпами холостыми патронами при какой-либо церемонии. В год на стрелка отпускалось 10 боевых патронов, да и те не расходовались на прицельные стрельбы» [Федоров]. Неудивительно, что обучение русских солдат шло очень тяжело и что они особенно медленно обучались обращению с огнестрельным оружием; даже в первоклассных частях, скажем гвардейских и гренадерских, меткость ружейной и артиллерийской стрельбы была совершенно неудовлетворительной.

Новая рецензия на книгу Элианы Адлер «В их руках. Девичье образование в Российской империи» от Александра Львова для проекта ДаSeptember называется «Образование в тени Большого брата» https://telegra.ph/Adler-09-11 «Книга Элианы Адлер богата подробностями (иногда суховатыми, иногда весьма вкусными), почерпнутыми из первоисточников, и она не навязывает читателю однозначного понимания представленного материала. Я прочитал ее книгу — в несколько анархистском ключе — как историю горизонтальной самоорганизации в женском образовании, вытесненной на обочину истории возникшими в новом еврейском мире вертикалями власти. Вы можете прочитать эту книгу иначе. Особенно, если у вас есть интерес к тупикам истории и скрытым в них нереализованным возможностям — тем самым, в которых Вальтер Беньямин угадывал «слабую мессианскую силу»

Конфликт между мирами в сознании китайского христианина XVII века. Рецензия Анны Белогуровой В отличие от большинства работ в жанре того, что принято называть «глобальной историей», работа историка Китая Доминика Заксенмайера имеет точку отсчета не в Европе. Это исследование повествует о том, что работы китайского христианина в XVII веке могут нам рассказать об истории китайского христианства, мировой миссионерской деятельности, глобализации католической церкви и европейском колониализме. Работа построена на анализе дошедших до наших дней работ самого Чжу Цзунъюаня в контексте того, что происходило в эту эпоху в Нинбо, где Чжу проживал, а также более широко в политической жизни в эпоху смены династии, когда китайская династия Мин (1368-1644) пала после маньчжурского завоевания, положившего начало правлению манчжурской династии Цин (1644-1911). Рассматривая работы Чжу в контексте китайского христианства и европейской католической миссии в мире, в частности ордена иезуитов, а также в контексте глобальных тенденций развития христианства в Азии, автор показывает что история христианства в Китае в XVII веке была частью глобальных процессов. Заксенмайер предлагает неожиданный ответ на вопрос, почему в Китае в XVII веке некоторые представители образованной элиты приходили к христианству: видя в христианстве доказательство истинности конфуцианского учения, ряду образованных китайцев христианство представлялось неотъемлемой частью конфуцианства, необходимой для возвращения к конфуцианству истинному. Автор продолжает традиции немецкой школы «глобальной истории» и истории глобализации, одним из наиболее известных представителей которого является историк Китая Юрген Остерхаммель. В США известными представителями такого подхода были историки Китая в Университете Калифорнии в Лос-Анджелесе (например, Pomeranz, Kenneth. The Great Divergence. Princeton University Press, 2009; Wong, Roy Bin. China transformed: historical change and the limits of European experience. Cornell University Press, 1997). Новое поколение историков Азии, работающих в жанре «глобальной истории», к числу которых относится и Заксенмайер, строит исследование на анализе местного материала, располагая его в контексте общемировых и региональных процессов (например, Conrad, Sebastian, and Dominic Sachsenmaier, eds. Competing visions of world order: Global moments and movements, 1880s–1930s. Palgrave Macmillan US, 2007). Так что уже почти три десятка лет англоязычные историки различных эпох в Китае кропотливо доказывают в своих работах, что превалировавший взгляд на Китай как на место отстававшее от Европы в своем развитии, а также воплощавшем косность и замкнутость, был ошибочным. В том же ключе строит Заксенмайер и свое исследование. На примере китайского христианина Чжу, так сказать, «маленького – но образованного – человека», который имел довольно широкие для своего времени познания о внешнем мире, автор показывает, что иезуиты не единолично создали уникальную систему, воспринятую китайскими его адептами, а обязаны многим вкладу самих китайских христиан. Как следствие эпохи реформ в Китае (1978-), англоязычные историки Китая последних 30 лет часто задавались вопросом выявления инициативы и роли самих китайцев во взаимодействии с иностранными силами, показывая ошибочность более ранних взглядов, наделяющих инициативой западных адептов и изображающей китайцев ведомыми и пассивно принимающими западное влияние. Наиболее известной работой посвященной истокам таких взглядов, обусловленных безнаказанной колониальной политикой европейских государств Старого и Нового Света на протяжении столетий по отношению к не-европейскому миру, является работа «Ориентализм» Эдварда Саида о западных исследованиях Ближнего Востока. Заксенмайер ставит космополитичность китайского католика — на поверку, истинного конфуцианца — в XVII веке в центр своей аргументации о взглядах части образованных элит в эпоху смены династий. Чжу, доказывая приемлемость для Китая иностранного учения, каким являлось христианство, приводит доводы о культурной многообразности самого Китая. Таким образом, для Чжу, ради оправдания принятия христианского учения, было важно доказать незначительность факта различий между китайцами и не-китайцами. Такие рассуждения, как показывает Заксенмайер, должны рассматриваться в контексте горячих дебатов о внешнем и внутреннем в XVII веке как следствие рухнувшей под внешней угрозой китайской династии Мин. Но в целом, такая открытость китайца, конечно же, идет вразрез со стереотипным видением Китая закрытым к внешнему миру. Заксенмайер помещает дебаты об аккомодации христианства в Китае в контекст того, как в азиатском мире принимались новое знание из Европы. В этом ключе выводы автора дают возможность сравнивать механизм принятия иностранных заимствований в Китае и китайской диаспоре в разные исторические периоды. Сравнивая китайские христианские общины связанные с глобальной христианской сетью идеологически и зачастую организационно и другие современные им локальные организации, Заксенмайер приходит к выводу об их сходстве, подчеркивая их органичность в местных условиях. Если взять заимствованные организационные формы в другие эпохи, мы увидим, что схожими были и китайские коммунистические организации и китайские ассоциации в китайской диаспоре в Сингапуре в 1920-30х годах (см. Belogurova, Anna. The Nanyang Revolution: The Comintern and Chinese Networks in Southeast Asia, 1890–1957. Cambridge University Press, 2019). Более того, представляется, что выводы о сходстве христианских и местных организаций и принятии христианства, поскольку оно представлялось истинным конфуцианством, открывает нам также иную перспективу на процессы идейной глобализации. А именно, что принимаются извне те идеи, которые предлагает лучшую версию уже известного и исконного. При этом, социальная организация строится на основе модифицированных имеющихся образцов, которые новые идеи соединяют с сетью глобальной. Книга Заксенмайера, таким образом, объясняет принятие христианства в Китае механизмом аналогичным тому, благодаря которому христианские идеи завоевали популярность в XIX веке в Китае: иностранные заимствования, в частности, обращение в христианство, происходят в том случае, если они помогают решить насущную проблему (см. Kuhn, Philip A. "Origins of the Taiping Vision: Cross-Cultural Dimensions of a Chinese Rebellion." Comparative Studies in Society and History 19.3 (1977): 350-366). Таким образом, работа Заксенмайера показывает, что не может быть «глобальной истории» без истории местной. Такой подход к вопросу принятия новых идей обществом представляется одним из эффективных методов так называемой «глобальной истории», которая, к сожалению, зачастую является просто новым названием очередного витка европоцентричной историографии (например, Studer, Brigitte. The transnational world of the Cominternians. Springer, 2015) Даже для искушенного русскоязычного читателя эта книга будет увлекательным чтением. Как видно из вышесказанного, книга представляет интерес как для специалистов по Китаю, так и для специалистов по Европе, являясь последним словом по вышеозначенным вопросам в англоязычной и немецкоязычной историографии католической церкви, идейной глобализации, истории христианства и европейского колониализма в Азии. Автор рецензии: Анна Белогурова, PhD, специалистка по истории современного Китая в перспективе подхода Глобальной истории в Свободном Университете Берлина. Academia.edu Доминик Заксенмайер «Глобальные связи человека, который никогда не путешествовал: Конфликт между мирами в сознание китайского христианина XVII века», серия Современное востоковедение. Academic Studies Press / Библиороссика, Бостон / Санкт-Петербург, 2022

Так что же произошло с реализмом в России? Русский реализм второй половины XIX века, который является темой этой книги, действительно завершился, но в то же время он каким-то образом — часто довольно любопытным — продолжает существовать. Завершив работу над «Анной Карениной» в 1877 году и пережив религиозный кризис и обращение в веру, Толстой оставил литературные опыты в пользу внелитературного творчества, часто заявляя о своих все более принципиальных нравственных мнениях. Хотя он вернется к художественной литературе в 1880-е годы и будет писать вплоть до самой смерти в 1910 году, создав ряд великих произведений, кажется, что этот перерыв в его карьере означает один вариант завершения реалистического романа. Другой произошел несколько лет спустя, в 1881 году, когда вскоре после публикации «Братьев Карамазовых» умер Достоевский. Год спустя умер Перов, а годом позже — Тургенев. В 1885 году разгорелась полемика вокруг картины Репина «Иван Грозный и сын его Иван» (подробно рассмотренная в четвертой главе), которая завершилась приказом царя об удалении работы с выставки. Но вскоре, в результате неожиданного поворота событий, царь отменил свое распоряжение и впоследствии стал покровителем передвижников. Затем Репин не только примет заказ на портрет царя, но и будет участвовать в реформе Академии художеств, став в конечном итоге одним из самых востребованных ее преподавателей. Став авторитетными фигурами, покинув баррикады передового искусства, Репин и передвижники уступили их более молодому поколению. Наряду с этой сменой поколений, начавшейся уже в 1880-е годы и ускорившейся в 1890-е годы, в культурном ландшафте начали происходить крупные сдвиги от художественного изображения, ориентированного на объективную истину или феноменальную действительность, к постижению субъективного, мистического и символического. Как было видно из похвалы Александра Бенуа репинской «живописной контрабанде», то есть его случайному отходу от содержания ради чисто живописных интересов, объединение «Мир искусства» будет отвергать нарративность живописи передвижников и примет философию искусства ради искусства. В литературе этот эстетический сдвиг драматичнее всего проявился в тенденции отказа от романа, в переходе к коротким прозаическим формам и поэзии. Мы слышим понимание этих культурных переходов в часто цитируемом письме Максима Горького Антону Чехову от 5 января 1900 года. «[Вы] убиваете реализм, — пишет он. — Дальше Вас — никто не может идти по сей стезе, никто не может писать так просто о таких простых вещах, как Вы это умеете». Хотя Горький объявил реализм убитым чеховскими простыми рассказами, тем не менее он станет одним из тех писателей, которые перенесли реалистический роман в новое столетие, в конечном итоге поддержав его как исключительный образец социалистического реализма. Действительно, он указывает на эту постоянную потребность в больших формах, заявляя в том же самом письме, что пришло время для чего-то «героического», для искусства, которое не «похоже на жизнь, а... выше ее, лучше, красивее». И таким образом, как только реализм исчезает, возникает потребность в новом реализме, который будет реальнее реальности в более высоком смысле, но определенно не в духе Достоевского. Угасание реализма ускорилось в первые десятилетия XX столетия. И, как оказалось, признание Бенуа «живописной контрабанды» Репина не было отклонением от нормы. Как и при формулировании принципов высокого русского реализма, взаимодействие с родственными искусствами стало важным инструментом для разрушения реализма XIX века. В то время как «Мир искусства» и другие ранние модернистские объединения отвергли балансирование реализмом родственных искусств, полностью устранив художественные различия — что видно, к примеру, в интермедиальном эстетизме синестетических приемов, в соответствиях Бодлера и в вагнеровском Gesamtkunstwerk — русский авангард открыто возьмет за основу более воинственный подход. В 1912 году объединение молодых будущих футуристов (Давид Бурлюк, Алексей Крученых, Владимир Маяковский и Велимир Хлебников) начинают свой основополагающий манифест «Пощечина общественному вкусу», заявляя, что «прошлое тесно». В ответ на эту тесноту они призывают читателей «бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода современности». Только отказавшись от громоздких нарративов прошлого, они могли бы прийти к «Самоценному (самовитому) Слову», слову как таковому, самому языку, свободному от ограничений значения и идеологии. Три года спустя Казимир Малевич придет к аналогичному выводу. В брошюре, сопровождавшей первую выставку его абстрактных супрематических полотен в Петрограде, он недвусмысленно заявляет, что его реализм будет являться не чем иным, как спасителем, освобождающим искусство от тирании формы. По замыслу Малевича, это абстракция, полностью свободная от какой-либо внешней действительности, реализм не предметов, а онтологических характеристик живописи. «Новый живописный реализм, — пишет он, — именно живописный, так как в нем нет реализма гор, неба, воды...». Он даже прямо противостоит Репину как представителю отжившего реализма: «Картина Репина — Иоанн Грозный, может быть лишена краски и даст нам одинаковые впечатления ужаса, как и в красках. Сюжет всегда убьет краску». Таким образом, Малевич считал своей задачей воскрешение того, что убил реализм XIX века, — формы и цвета. Отказ авангарда от реалистического изображения и открытое противостояние наследию XIX века позже будет описано историком искусства Клемент Гринбергом как «бунт против господства литературы», как «новейший Лаокоон». «Отныне разные виды искусства в безопасности, каждый — в своих “законных” границах. <...> Чистота в искусстве состоит в принятии с готовностью ограничений медиума отдельного вида искусства». Для русских художников-авангардистов, таких как Малевич, унаследовавших модернистскую интерпретацию реалистической живописи XIX века как слишком зависимой от повествования, этот отказ от литературы и литературных структур принимает почти неистовый тон.

Сегодня Достоевского читают во всем мире — не ради его религиозных или политических воззрений, но благодаря его глубокому пониманию психологии и социологии. И все же толчком к созданию книги, которую вы держите в руках, послужило не восхищение его литературным мастерством. Рассматривая эту тему, мы преследуем иные цели. Замысел этой книги возник во время изучения того, как наследуется игровая зависимость — проблема, также известная как игромания, лудомания или патологическое влечение к азартным играм. В ходе исследования мы стремились измерить и объяснить феномен наследования игровой зависимости и понять механизмы, посредством которых эта проблема передается из поколения в поколение. Понемногу стало очевидно, что передается она далеко не всегда, однако понять ситуацию несложно. Генетически склонность к патологическому игровому поведению легко переходит от родителей к детям (впрочем, этот фактор играет незначительную роль). Кроме того, родители выстраивают определенную модель и поощряют определенное поведение (и этот фактор гораздо важнее): семья ведет образ жизни, способствующий возникновению игровой зависимости, и об этом также пойдет речь в настоящей книге. Неудивительно, что дети патологических игроков с гораздо большей вероятностью сами рискуют обзавестись игровой зависимостью, чем дети тех, кто играет мало или не играет вообще! Та же логика применима и в обратном направлении: если родители не играют в азартные игры, есть большая вероятность, что их дети во взрослой жизни не заинтересуются азартными играми или будут играть умеренно. Лорн Тепперман, Патриция Альбанезе, Саша Старк, Надин Залан

Академическая иудаика начала возрождаться в России с конца 1980-х годов, но диссертационная работа Пульнера по-прежнему оставалась неизвестна ни большинству исследователей, ни тем более широкому кругу читателей. Только теперь, по прошествии восьмидесяти лет с момента написания, благодаря поддержке Еврейского музея и Центра толерантности эта черновая машинопись становится тем, чем ей в конце концов предназначено было стать — монографией. Это издание имеет значение не только для этнографии, но и для истории науки: восстановив (насколько это возможно) текст Пульнера и дополнив его различными статьями и материалами, в том числе о нем самом, мы надеемся вернуть в историю науки имя этого незаурядного исследователя. Однако насколько содержательно для современного читателя это сочинение? Конечно, за долгие годы оно не могло не устареть с методологической точки зрения, но в двух важнейших аспектах, наоборот, стало особенно интересным. Во-первых, наиболее ценная часть материалов, которыми Пульнер иллюстрирует различные этапы свадебного обряда, это полевые записи, сделанные им во время экспедиций на Украину и в Белоруссию, а также полученные от местных собирателей. Бóльшую часть этих материалов в наше время собрать уже невозможно. В тех местах, где работал Пульнер, зачастую давно нет еврейского населения, и, если бы не его записи, многие элементы локальных вариантов еврейской свадебной традиции были бы утрачены навсегда. Таким образом, это первая презентация собранного Пульнером обширного этнографического материала, прежде всего посвященного обрядам жизненного цикла. Полевые записи Пульнера еще ждут своей публикации. Во-вторых, прошедшие восемьдесят лет сделали диссертацию Пульнера значимым памятником истории науки. Валерий Дымшиц Исай Менделевич Пульнер и его ненаписанная книга «Свадебные обряды у евреев»

В книге Нэнси Шилдс Коллманн Россия раннего Нового времени рассматривается как «империя различий»: правительство управляло империей в условиях огромного культурного, языкового и религиозного разнообразия подвластных ему народов. Московские власти без колебаний использовали насилие для подчинения территорий, но также они кооптировали представителей местных элит в имперское дворянство и местные администрации и проецировали образ благосклонного царя, защищающего свой народ. «Можно утверждать, что становление России как геополитической силы в период между 1450 и 1801 годами обмануло любые ожидания. В XV веке Великое княжество Московское было затерянным среди лесов отсталым государством: отсюда было далеко и до урбанизированной Центральной Европы, и до полосы между Средиземноморьем и Китаем, внутри которой происходил оживленный торговый обмен и возникали империи античного мира и раннего Нового времени. Взлет Москвы произошел на важнейшем для государственного и имперского строительства историческом этапе. Аграрные империи с оседлым населением обрели не только способность завоевывать друг друга, но и — в той части света, где находилась Россия, — возможность занять степные области. Такие действия означали, что скрытые в лесах княжества, участие которых в глобальной экономике до того сводилась к транзиту товаров, могли теперь обогащаться напрямую, контролируя центры торговли и порты на транзитных путях. В случае с Россией речь шла о Волге, портах на Черном и Каспийском морях, сибирских городках, где велась торговля с Востоком. Присоединение степных территорий давало плодородные земли, пригодные для обработки, а до того столетиями использовавшиеся кочевниками для выпаса скота: освоение их позволило выращивать зерно с целью продажи и винокурения, разводить скот, производить другие товары, которые потреблялись как бурно растущим населением самой России, так и европейцами. Присоединение степных территорий требовало выполнения ряда задач в области государственного строительства: проведения военной реформы, бюрократического контроля, политической централизации, мобилизации финансовых средств. А это, в свою очередь, создало условия для экспансии в западном направлении — на Балтике. История становления русской империи — это история строительства сильного государства…» Нэнси Шилдс Коллманн преподает историю в Стэнфордском университете; она опубликовала три монографии о политической системе и практике уголовного права в России XV–XVIII веков, а также эссе о ее визуальной культуре. Недавно она завершила работу над книгой об образах России в европейской печатной культуре раннего Нового времени.

Сегодня из печати вышел 13-й том «Архива еврейской истории». Первый сборник был напечатан в 2004 году, но в 2011 серия была прервана. Благодаря Еврейскому музею и Центр толерантности «Архив» вновь стал выходить в 2016 году. Материалы сборника являются весомым вкладом в историю российского еврейства. Главным редактором «Архива еврейской истории» неизменно является доктор исторических наук, профессор, директор Международного центра истории и социологии Второй мировой войны и её последствий НИУ ВШЭ, член Европейской академии – Олег Витальевич Будницкий. В 13-й том «Архива еврейской истории» вошли избранные главы из воспоминаний выдающегося юриста начала ХХ века Бориса Гершуна, «простого человека» Анны Шойхет, автобиография которой охватывает первую половину прошлого века, воспоминания Геннадия и Елены Эстрайх об их попытках эмигрировать из СССР, начиная с конца 1970-х. В раздел «Исследования» вошли статьи об одном из малоизвестных членов знаменитого клана баронов Гинцбургов — Альфреде, сыне Горация, а также о народовольце Савелии Златопольском. В приложении к статье публикуются показания Златопольского на следствии и письма из заключения. Завершают том публикации лагерных писем известного фольклориста и музыковеда Моисея Береговского и транскрипт интервью Бориса Каменко, чудом пережившего Холокост на Ставрополье. Все остальные члены его семьи были расстреляны нацистами. Материалы, публикуемые в настоящем томе, извлечены из архивов Москвы, Санкт-Петербурга, Нью-Йорка, а также из семейных архивов. Содержание От редактора О. В. Будницкий. Воспоминания О. В. Будницкий. Б. Л. Гершун — юрист и общественный деятель Б. Л. Гершун. Воспоминания русского адвоката. Подготовка текста и примечания Т. Л. Ворониной А. М. Шойхет (Резник). Автобиография. Публикация и подготовка текста Т. Фишеля и В. Дымшица. Примечания и вступительная статья В. Дымшица Е. и Г. Эстрайх. И стория эмиграции одной московской еврейской семьи Исследования И. Владимирски, М. В. Кротова. Альфред Гинцбург и российская золотопромышленность М. А. Барабанова. Народоволец Савелий Златопольский Приложение. С. Златопольский. Показания. Записки. Письма Документы Е. Хаздан. Лагерные письма Моисея Береговского М. Береговский. Письма из лагеря. Публикация, подготовка текста, вступительная статья и комментарии Е. Хаздан «Почему остался живой?» Интервью с Борисом Каменко. Подготовка к публикации, вступление и комментарии И. В. Ребровой